14

Шилин проснулся внезапно, разбуженный кошмарным видением. Увидел во сне Сорокина, такого, с каким встретился последний раз: раненого, в крови. Сорокин сказал ему: «Ты не человек, ты Каин, гореть тебе в геенне огненной, и все тобою загубленные встанут быть судьями. И я встану, и тот председатель волостного Совета, которому ты сам надел на шею петлю. И Лидка встанет…» Сорокин говорил это с жалостливой, виноватой улыбкой, как бы прося прощения за жёсткие слова. А он, Шилин, давай стрелять из нагана в его белое, обескровленное лицо. Выстрелов не слышал, они были беззвучны, лишь видел, как жёлтые вспышки вырывались из ствола. Сорокин не падал – все так же смотрел ему в глаза терпеливо-прощающим взглядом Христа. «Не стреляй, я же мёртв, ты хочешь убить меня во второй раз, – говорил Сорокин. – Мёртвые дважды не умирают». И Шилин, бессильный перед ним, бросил наган. «Вот и хорошо, – продолжал Сорокин, – иди теперь и покайся перед убитыми тобою и перед живыми, обиженными тобою. И перед Лидкой». И он пошёл к Шилину широким уверенным шагом, долговязый, неуклюжий, с продолговатым, таким русским лицом, с выгоревшей на солнце гривкой, свисавшей на лоб, и протянул руку. А Шилин отступил в страхе. Так и длилось какое-то время: Сорокин наступал с протянутой вперёд рукой, а Шилин пятился, пятился, пока не задел за что-то ногами и не полетел вниз, в чёрную бездну…

Он вскрикнул и проснулся.

Была ещё ночь, но уже, похоже, перед самым рассветом. В этой холодной ночной немоте ни звука, в лесу зябкая сонная туманность. Только на востоке, над лесом, серело, и звезды там были блеклые, словно присыпанные пеплом. Шилин сел и под впечатлением увиденного во сне потряс головой, словно прогоняя кошмар и нахлынувшие с ним страхи. Было пусто и тоскливо на душе, он почувствовал себя последним динозавром, обречённым на вымирание.

Михальцевич спал крепко, ему, видимо, вообще не докучали сны, посапывал разинутым ртом. Шилин довольно долго смотрел на него с ревнивой завистью – он всегда спит крепко, можно сапоги стащить, и не заметит. Так и живёт – без раздумий, без угрызений совести. Загорелое круглое лицо его смазанным пятном выделялось в сумраке на тёмном сене.

– Вставай, – толкнул Шилин Михальцевича. Но тот не вскочил, как это сделал бы на его месте Шилин, даже не проснулся, лишь перестал сопеть.

Шилин раздумал будить его, лежал, смотрел в небо, слушал тишину. Сон развеялся, желания снова уснуть не было. Было нервное возбуждение, порою тело сотрясала дрожь, как от холода. Мысли о том, что приснилось, он отгонял, отгонял и воспоминания об убитых им людях, о Сорокине, о девчонке Лидке – обо всем неприятном и тягостном, что его возбуждало и действовало на нервы. Почему-то упорно лезла в память сцена казни председателя волостного Совета. Он, Шилин, сам захотел исполнить свой же приговор. Подвели со связанными руками немолодого мужчину, недавнего солдата, к берёзе. Шилин забросил на сук верёвку, сделал петлю, надел её на шею председателю и неторопливо принялся тянуть за второй конец верёвки. Она натянулась, петля захлестнула шею, но не настолько, чтобы отнять дыхание. Председатель смотрел ему в глаза с какой-то надеждой, он до последней секунды не верил, что его повесит этот штаб-ротмистр, которого все величали «вашим благородием» и к которому он сам так же обращался. «Да ты же только пугаешь, – говорили те доверчивые глаза. – Я же кровь за Россию на германском фронте проливал, четверо малышей у меня». Однако Шилин не пугал. Резко, что было сил дёрнул за верёвку. Подбородок председателя задрался, раскрылся рот, глаза полезли на лоб; он что-то ещё пытался сказать, но не смог…

Усилием воли Шилину удалось избавиться от этих воспоминаний. Однако успокоения не наступило, и терзания души не ослабли. А какое-то время спустя пришло ощущение, что за этим есть ещё некая загадка, которую он никак не может разгадать. Она, эта загадка, все время как бы стучится в память, и он, ещё больше нервничая, теперь уже осознанно силился понять, что же такое он должен вспомнить…

И наконец вспомнил.

«Господи! – схватился он за голову. – Это же сегодня мой день рождения». В этот самый день – или ночь? – мать пустила его на свет, возложив на своё чадо такую тяжкую ношу, как жизнь. Прошло ни много ни мало – сорок лет. И три последних из них он безжалостно отсек бы, отшвырнул, растоптал. Три года назад, в семнадцатом, произошла для него, как и для тысяч таких, как он, катастрофа, он стал ничем, лишился всего, в том числе и родины. Все его усилия в течение этих трех лет воротиться назад, вырвать для себя прежнее положение были тщетны. Ничто ему не помогло и уже не поможет: ни пролитая кровь тех, кто сделал его ничем, ни кровь собственная – кровь жалкого изгоя на родной земле. Ничего не вернёшь… Накатилась жалость к себе, захотелось умереть, и он согласен был принять смерть сразу, вот здесь, перед рассветом, на заре нового дня, который ничего хорошего, утешительного ему не принесёт. Но умереть бы не так, как обычно умирают: от болезни, пули, ножа, виселицы… Нет, он хотел бы раствориться в этом мире, как дым, как туман, как испаряется вода, исчезнуть без боли и страха, не зная, что исчезаешь…

Такою, конечно, смерть не бывает, а покончить с собой, приставив холодный ствол револьвера к виску, он не сможет. Поэтому надо жить и что-то делать, чтобы жить. Лёжа все в той же нагретой собственным телом норе, он и решил, что будет делать. За границу не уйдёт. В Крым к Врангелю – поздно, да и никакой надежды, что тот долго продержится. Не удержался в седле, не удержишься и за хвост – как говорят в кавалерии. Постигла неудача Колчака, Деникина, который чуть было до Москвы не дошёл. Та же участь ждёт и Врангеля. Так что ж ему, Шилину, делать? А ничего. Забиться в ту самую тмутаракань, о которой он давно подумывает, и жить незаметной тихой жизнью. Решено. Сегодня же и расстанемся с Михальцевичем.

Шилин посмотрел на него, усмехнулся: «Парижанин, владелец женской бани…» Принялся тормошить. Разбудил. Тот поморгал веками, недовольно, с упрёком сказал:

– Чего будишь, ещё же солнце не взошло.

– Завидки берут. Сопишь, храпишь, и черти тебе не снятся.

– Снятся. Правда, не черти, а знаешь что? Будто бы меня судил офицерский суд чести.

– Тебя судили? За что?

– Ну ты же знаешь нашу холостяцкую офицерскую жизнь. Напился, вышел из ресторана, иду домой. А тут мужик коня ведёт. Конь в сбруе, хомут на нем, седелка. Я мужику рубль в руки, прошу прокатиться верхом на коне. Сел и уехал.

– И за это под суд?

– Так я же, понимаешь, ехал задом наперёд, за хвост держался и гусарский марш во все горло орал.

– Представляю, – рассмеялся Шилин. – Молодчина, поручик. А теперь слушай, что я решил. Сегодня расстаюсь с тобой. Еду в Россию из этих болот. Ты как хочешь. С мандатом показываться теперь опасно.

– Почему опасно? Я с ним ещё похожу. С твоим – мой все-таки липа.

– Бери. – Шилин достал мандат и отдал Михальцевичу. – А я заделаюсь обыкновенным Петровым или Ивановым, каких на Руси миллионы.

Михальцевич, тараща глаза, силился прочесть мандат, хотя до этого не раз его читал и держал в руках. Было ещё темно. Чиркнул спичкой, посветил, прочитал вслух, спрятал в карман.

– Он ещё мне послужит, – криво усмехнулся.

Шилин сказал с тоской в голосе:

– Сяду сегодня на поезд и поеду в жизнь мне неведомую. Жизнь крота, загнанного под землю.

15

В губчека засиделись допоздна. Почти все сотрудники сошлись в кабинете заместителя предчека Усова, хотя тот никого к себе не приглашал. Сами слетелись на огонёк: одни с вопросами, просьбами, другие – с предложениями, сомнениями. А кто и просто хотел побыть с коллегами, послушать их. Были и такие, кто не имели своего крова и жили здесь, в своих кабинетах, коротая ночи на столах, на скамейках. Говорили о делах, но не только: зубоскалили, шутили, старались рассмешить друг друга. Всем можно было расходиться, этого и хотел Усов, у которого выдался вечерок, чтобы посидеть и поработать без помех, в тишине. Он несколько раз напоминал товарищам, что время позднее. Не внимали. Невольно разговор зашёл о самом наболевшем – о бандитизме в губернии. Несмотря на то, что большинство банд было разгромлено, из уездов по-прежнему шли тревожные вести. Особенно из Мстиславльского, Горецкого, Быховского, Рогачевского. На Мстиславщине минувшим летом целая волость была некоторое время в руках бандитов – Шамовская. Они разогнали тогда Совет, перебили многих активистов и коммунистов. От руки бандитов погиб председатель Мстиславльского уездного исполкома. И теперь там хозяйничала большая банда. Жители Пропойска, не знавшего отбоя от банд, послали телеграмму Ленину, просили о помощи, о том, чтобы им дали возможность жить спокойно. В лесах все ещё скрывались сотни дезертиров, за счёт которых пополнялись банды. Поэтому и не знали передышки губернские чека и милиция. О выходных, праздниках, свободных вечерах они могли только мечтать.