– Тяжесть, – сказал Сорокин, взвешивая крест на ладони. – Действительно из чистого золота? Не позолота?

– Истинный бог, золото. И бриллианты натуральные. Видите, какой резкий блеск… И что прикажете делать с крестом?

Сорокин молчал. Вчера на такой же вопрос он не нашёл ответа. Ну что он мог посоветовать? Передать крест уездным властям? Нет никакой гарантии, что там он будет в сохранности, уж очень велик соблазн – золото и бриллианты! А если крест имеет к тому же и историческую и культурную ценность, то место ему не в уезде, а в музее. Взять с собою, чтобы доставить в Москву или в губернский центр? Это значит таскать его в своём бауле, а в дороге ещё доведётся быть долго.

– Не знаю, – пожал плечами Сорокин.

– Тогда меня послушайте. Спрячем его в эту самую нишу, и пускай лежит до лучших времён, когда наступят мир и покой. А мне можете довериться. Я же вам доверился.

– Спасибо, Ипполит Нифонтович. И все же не верится, что такая дорогая вещь столько времени обреталась в этой сельской церкви. Видимо, все-таки не совсем он золотой и бриллиантовый.

– Не сомневайтесь, сын мой. Потому мы сейчас и держим его в руках, что и те, в чьих руках он был прежде, тоже считали его подделкой… Хочу, чтобы крест достался не кому-то одному, а всем… всем людям. Отриньте и сомнения, будто я хитрю, пытаюсь извлечь какую-нибудь корысть. Вижу, вы в недоумении: чудак священник, такие деньги за него взял бы, хватило бы и самому до конца дней, и детям осталось бы… Не так всё. Не так…

Сделали, как советовал Ипполит: положили крест в тайник, закрыли отверстие кирпичом, замазали, как прежде, извёсткой. Опять заключили мученика Христа в темницу, и ни тот, ни другой не знали, до каких пор ему там пребывать.

Помимо отдельных грамот, на все церковное имущество, имевшее историческую ценность, Сорокин написал четыре экземпляра охранной ведомости. Один экземпляр отдал Ипполиту, второй предназначался уездным властям, третий – Булыге, а четвёртый оставил себе. На крест тоже написал отдельную охранную грамоту и только в двух экземплярах – себе и Ипполиту. Причём в экземпляре для Ипполита не указал, что крест золотой, просто назвал его «причащальным крестом, подарком князя Потёмкина-Таврического». А в своём описал его полностью: золотой, с тремя бриллиантами.

8

Из церкви Сорокин направился в волостной Совет – отдать экземпляр охранной грамоты. Шёл и не рассчитывал застать там Булыгу. «Рыжики несут полными лукошками», – усмехнулся он, вспомнив Катерину. Так оно и было: мужчина, дежуривший в Совете, сказал, что Булыга собирался на ляда, туда, видно, и пошёл.

– Что за ляда? – спросил Сорокин.

Мужчина удивился, что его не понимают.

– Ну, ляда, на которых в лесу просо, лён сеют. Полянки такие в лесу, старые вырубки.

– А-а, – сообразил Сорокин. – Говорят, рыжики уродили?

– Ещё сколько! – Дежурный не знал, с кем он разговаривает, на сходе вчера не был, потому и смотрел на Сорокина с подозрением. Какой-то непонятный человек: френч и очки вроде бы начальнические, но шляпа свалявшаяся, брюки в полоску, потёртые, ботинки разбитые. Спросил, кто он. Услыхав в ответ, что Булыга о нем знает и что это он выступал вчера на сходе, дежурный успокоился.

Сельсовет занимал помещение бывшей волостной управы. Дом разделён на две части: одна поменьше, с двумя столами, – комната председателя, вторая, большая, – для сходов. В этой, большей половине стояли скамьи, под ними набросано окурков, шелухи от тыквенных семечек. Стены увешаны плакатами. Один бросился в глаза: «Экспроприируем экспроприаторов. Все богатства помещиков и капиталистов, церквей и монастырей – это кристаллизованный труд, превращённый в капитал в разных его видах и формах. Возвратим его трудящимся!»

Сорокин подумал, что вряд ли тут кто-нибудь поймёт смысл этих мудрых слов.

В меньшей комнате стояло несколько винтовок и карабинов.

Сорокин и дежурный (звали его Парфеном) разговорились. Парфен с радостью сообщил, что к ним идёт отряд красноармейцев и милиции и что теперь здесь будет спокойно.

– А то бандитам раздолье. Вот в Дубровенской волости… Налетели и такой погром учинили. Сельсовет сожгли, председателя повесили. – Парфен разъяснил, что он тут дежурит, чтобы поднять людей по тревоге, если близко объявится банда.

– И нападали уже? – спросил Сорокин, ощутив в груди беспокойный холодок – о зверствах бандитов наслышался вдосталь.

– Два раза. Хотели Булыгу взять ночью.

Сорокин ещё немного послушал Парфена и вышел из сельсовета. Определённой цели – куда идти и что делать – у него не было. В Захаричах он сделал все, что требовалось. Ему оставалось осмотреть в этом уезде ещё три церкви. Правда, там он почти не надеялся найти что-нибудь интересное: церкви поздней постройки.

День стоял тихий, тёплый, как частенько бывает в сентябре, и по-летнему прозрачный. Воздух напоён запахами спелой огороднины, фруктов, самой земли, насытившейся к осени всем живым, что росло на ней. Стаями пролетали грачи, где-то над лесом кричали гуси, которые уже тронулись в дальний путь. Сорокин пытался разглядеть гусей в синеве неба, но солнце слепило глаза, вынуждало щуриться, и он оставил эти попытки. С улицы повернул на огороды к Днепру. Не хотелось идти на виду, испытывал неловкость – люди-то работают, все заняты. И детей мало встречалось: ученики в школе, а что поменьше – в лес подались: грибов и правда было много, несли полные лукошки. Деревня была тихая, как и этот тёплый сентябрьский денёк.

На берегу заметил кладку – полоскать бельё, брать воду. Ступил на эту кладку, постоял. Река спокойная, чистая, поверху плавают бойкие мальки. Поодаль от берега всплеснула какая-то крупная рыба, от неё пошли круги, которые тут же и унесло течением. Настроение было под стать этому дню: покой, умиротворение и лёгкая грусть, скорее не грусть, а какой-то холодок на душе, который при желании можно бы и развеять, да не хотелось делать этого. Горожанин Сорокин, когда ему случалось бывать у реки, любил вот так смотреть на воду и ещё – на огонь. Вода его успокаивала, огонь настраивал на философический лад. Видно, предки наши селились вблизи рек не только, чтобы воду из них черпать да пить, а чтоб и на течение посмотреть, подумать, успокоиться…

Стоял Сорокин, смотрел на воду. Она струилась, текла и текла мимо, а он думал о своей жизни и пришёл к мысли, что ему надо было родиться лет на десять-пятнадцать раньше или на столько же позже. Если б раньше, то уже все у него бы осуществилось, успел бы сделать что-то важное для науки, имел бы семью. А позже – остались бы позади эти войны и разруха, поломавшие его жизненные планы. Мысленно вернулся в Москву, в свою комнату, к любимым книгам, которых так не хватало ему в дороге, в командировках и по которым он тосковал, как тоскуют по любимой женщине. Все потерял – и дом в городе, и поместье, а библиотеку сумел сберечь – главное своё богатство. От этих мыслей потянуло в Москву, к письменному столу. Бросить бы тут все дела и уехать. И уедет скоро, немного осталось, какая-нибудь неделя, и он – дома.

Поднявшись по той же тропке, какой спускался к реке, заметил на улице тревожное оживление. Бежали дети, то и дело оборачиваясь, чтобы глянуть в конец села, выскакивали из дворов женщины и, посмотрев туда же, поспешно возвращались, запирали за собою ворота, калитки. Эта их тревога передалась и Сорокину. Прибавил шагу, тоже не забывая оглядываться туда, куда и все. Хотел спросить у кого-нибудь, что стряслось, откуда угроза, но так и не спросил: в это время ударили в колокол. Звонили часто, как на пожар или как в давние времена оповещали, что на город надвигается татарская орда.

Сорокин повернул на звон, к сельсовету, увидел, что туда же бегут Булыга и трое хлопцев, среди которых узнал гармониста и бубнача. Булыга был без шапки, с наганом в руке. Перешёл на бег и Сорокин , ещё не зная, почему поднята тревога, но уже не сомневаясь, что и он тоже в опасности. В колокол били и били в одном темпе, звонил Парфен, которого Сорокин узнал издали. Когда он, тяжело дыша, подбежал к сельсовету, там уже собралось человек десять. Все были с винтовками.